Пишет Сон в белую ночь:
URL записи
Выполненная заявка номер раз.
Заявка звучала так: "Гамлет/Есенинка, следовательно, гет. х) Рейтинг - R. Он старше лет на тридцать, женат, дети - её ровесники. Она - юная, практически нимфетка. Жуткая кипучая смесь флаффа и ангста, моральные самоистязания, психоделика, пронзительный эстетизм и извращённый аристократизм. Но пусть всё закончится хорошо. Вот.))"
Автор не уверен, насколько хэппи получился энд, однако он стремился к этому.
Название: Свет внутри
Автор: Сон в белую ночь
Бета: отсутствует
Фэндом: ориджинал
Рейтинг: R
Пейринг: ЭИЭ/ИЭИ
Предупреждения: отношения с несовершеннолетними
От автора: о жизни закулисья автор знает лишь понаслышке, поэтому заранее просит прощения за возможные неточности)
Свет внутри
А как всё хорошо начиналось! В тот золотистый, напоённый предчувствием лета вечер было трудно представить, чем всё в итоге обернётся. Он был в ударе. Он играл на полную мощь, и его сознание будто бы раздваивалось – одна часть, поглощённая нестерпимо яркими эмоциями, упивалась игрой, а вторая следила за реакциями зрителей. Ему не нужно было смотреть в зал, чтобы знать, что там происходит. Все глаза были устремлены на него, и в них светилась искренняя, взаправдашняя боль. О да, он добивался своего. В который уже раз. Сегодня они опять будут плакать над ним.
И они плакали, когда его герой с молчаливой мукой на лице подносил к виску пистолет и после резкого хлопка из-за кулис медленно оседал на пол. Они плакали всерьёз, горько и светло. Именно так, как должны были. Он забывал про натирающий под мышками костюм, про жёсткий, царапающий кожу воротник. Он не зря ел свой хлеб, ой, не зря... Это был хороший спектакль и хороший вечер. И потом, в гримёрке, сдирая с себя ненавистный сценический костюм, разве мог он предположить, что этот светлый вечер станет для него началом конца?
Нет, не мог. Но предчувствие – было. Оно жило до поры до времени в уголке подсознания, где его заглушали другие, куда более яркие и отчётливые чувства – маленькая серая мышка, точащая зубки о дерево... Позже он вспомнит и признается себе – было. И, по хорошему, надо было к нему прислушаться. Но он с мазохистским упорством выбирал из нескольких возможных путей наихудший – сколько он себя помнил...
- Александр Юрьевич? – К нему обращаются уважительно, чтобы не сказать – подобострастно. Как же, звезда театра... Крысы. Только и знают, что обсуждать за спиной, с кем он спал в молодости, чтобы попасть сюда... Лебезят. Фальшивят...
- Что там такое? Букеты? Положите на стул, я жене заберу.
- Какие-то девушки к вам пробраться пытаются... Пустить?
Александр легонько фыркнул, откладывая в сторону тампон с остатками грима. Разгримированный, он выглядел совсем иначе – старше, проще, но в то же время красивее. Вот только сам он этого не замечал, и лишь кривился, рассматривая лучистые морщинки около глаз и не столь идеальную, как ему хотелось бы, кожу...
- Пусть подождут. Всё равно на выходе полезут с автографами, ничего с ними не случится.
Бросив взгляд на небрежно сваленные на стуле букеты, он заметил в одном из них сложенный бумажный прямоугольничек. Письмо, значит... Вот этого жене видеть не следовало. Она, конечно, понимала, что это издержки профессии и лишний показатель успешности мужа как актёра. И даже шутить на эту тему пробовала. Но он-то чувствовал её тщательно скрываемую боль и ревность – а ну как соблазнится двадцатилетней шлюшкой, сама-то далеко уже не красавица... А Александру такая боль в чужих глазах была ни к чему. Совершенно. Поэтому он вытащил письмо из букета, попутно уколов руку и тихо зашипев с досады, и развернул.
«Ты знаешь, я знаю,
Лучи каких звёзд
В глазах твоих отражаются.
Пылая, сгорая,
В безумии слёз,
Они каждый раз возрождаются...»
Александр улыбнулся. Снова – глупые девичьи стихи, банальные, наивные, искренние... Он любил такие стихи. Ему нужно было это как воздух, и он никогда не смог бы объяснить этого жене. Потому что – как объяснить это ощущение отклика, безмолвного обмена энергией, когда эмоции циркулируют в воздухе? Когда ты смеёшься – и смеются все, плачешь – и все вытирают невольные слёзы? Это было необходимо. Это было правильно.
Письмо следовало выбросить. Но Александр почему-то начал рассеянно шарить по карманам пиджака, раздумывая, куда можно спрятать, чтобы Лена не наткнулась по случайности. Она всегда сама стирала его одежду. В кармане он нашёл дырку и позавчерашний леденец. Поморщился. Кинул леденец в дальний угол, а письмо сунул в другой карман. Не забыть бы убрать куда-нибудь, когда придёт домой...
Из театра он выскользнул с чёрного хода. Встречи с поклонницами не хотелось. Он любил их, действительно любил – но только тогда, когда он был на сцене, а они – в зале. Тогда каждая из них превращалась в крошечный сосудик, который он щедро наполнял светом и откуда черпал вдвойне. А вблизи... Вблизи его непременно хотели пощупать, приобнять, чмокнуть в щёку, - и дома Александр, брезгливо морщась, оттирался мочалкой докрасна. Чужие руки и губы казались грязными, неприятными. Они же до этого теми самыми руками обувь надевали и кошек на улице гладили, бррр...
- Александр... Юрьевич? – Из темноты появилась хрупкая фигурка. И здесь достали, мелькнуло у него в голове. Но девушка, к счастью, была только одна. Судя по голосу – совсем юная.
- Да, деточка, да. Чего душенька твоя желает? Автограф? Давай сюда свою бумажку, и Александр Юрьевич пойдёт бай-бай...
- Мне не автограф.
Лица в полумраке дворика было не видно, но голосок был приятный, отметил он про себя.
- А что тогда?
- Я вам стихи передала... Вы, может быть, не прочитали... Там толпа собралась у главного входа, вас ждут. А я сразу поняла, что вы оттуда не пойдёте, и сюда пошла. Внутренний голос подсказал... Я не хочу с толпой. Я хочу с вами, лично, глаза в глаза... Вы моим рыцарем стали, вы знаете?
- Я прочитал, - негромко сказал он и поразился, насколько устало звучал его голос. Неужели он и вправду так вымотался? Наверное, стоило всё-таки поесть с утра, потому что Александр вдруг обнаружил, что подозрительно кренится в сторону. – Плохие стихи. Мне понравились.
Несколько секунд она молчала, потом прыснула серебристым, обволакивающим смехом.
- Я так и знала, что вы это скажете... А знаете, что? Вы мне приснились. То есть я тогда ещё не знала, что вы – это вы. А потом, через несколько дней, меня мальчик в театр позвал. Знал, что я театр люблю, хотел голову закружить поскорее. Как будто бы я не вижу, что ему надо... – Снова искры смеха в темноте, печально-сладкого. Александру вдруг страшно, невыносимо захотелось напиться этим смехом допьяна, впитать его в себя, весь, весь... – А я вас увидела. Судьба, значит. Я сразу поняла, что судьба. У меня никогда ещё так не было.
Он хотел сказать: деточка моя, тебе ведь, кажется, ещё и шестнадцати нет. Деточка моя, в твоей жизни будет ещё столько «перстов судьбы», что коллекция наберётся. Деточка моя, я уважаю твои чувства, я ими питаюсь как актёр, спасибо тебе, а теперь ступай домой, пока родители волноваться не начали. Всё это он хотел сказать, но серебряный смех – победил.
Александр всю жизнь ругал себя за слабоволие. И всю жизнь – безрезультатно. Но в тот раз это не было просто похотью. В тот вечер – точно ещё не было. Потому что родилось новое, светлое, переливающееся; и это было то, чему он служил, и то, из чего он состоял. Внутренний свет. Актёр подчиняет себе свет, свет подчиняет себе актёра. Что было раньше – курица или яйцо? Чёрт с ним, чёрт с ним со всем... Кто ещё, кроме неё, мог понять? Кто мог понять?..
У неё оказались мягкие волосы, цвета кофе с молоком. Александр в жизни не пил кофе с молоком, он вообще кофе не пил, считая, что у него высокое давление и больное сердце. Но её волосы по-другому назвать не получалось, иные слова не шли на ум. А ещё они вились колечками, он наматывал их на палец, а она смотрела и смеялась. Она часто смеялась, и её смех грел душу. Александр целовал её волосы, - пока только волосы, - и в груди что-то замирало от нежнейшего звона колокольчиков. Проклятые колокольчики, в чашке с чаем – дурман. Мы состоим из света, солнышко, понимаешь? Мы состоим из слёз и смеха... Ты знаешь, о чём я? Ты понимаешь меня? И она улыбалась, и говорила: понимаю.
Они сидели по выходным в тихой кафешке, пили зелёный чай с липой. Вика, - её звали Вика, Виктория, как какую-нибудь древнюю царицу с золотым жезлом в руках, - пускала солнечных зайчиков. Она ловила их маленьким зеркальцем из своей косметички и заставляла округлые блики прыгать по стенам. Александр сказал однажды, что каждый солнечный зайчик – это улыбка солнца. Это было банально, на такое велись только глупые школьницы, а Вика не была глупой. Она тут же сообщила об этом и пустила солнечного зайчика ему на нос. Оба рассмеялись. Заяц запрыгал по стене, вырисовывая странные иероглифы. Мог ли Александр тогда прочитать их? Мог ли он хотя бы тогда прислушаться к тихому голосу, который твердил – остановись, это добром не кончится? Безусловно, мог. Но он всегда выбирал наихудший вариант из всех возможных.
Ей было пятнадцать лет. По крайней мере, она сама так сказала. А на самом деле? Десять? Триста с копейками? Так, по глазам, и не разберёшь. Потому что в глазах – свет и тьма, и мудрость странная, которой там вообще быть не должно, и наивность такая детская, что хочется... хочется... а просто хочется, вот и всё. Из головы почему-то напрочь вылетало то, что дома – Лена и Витя... чёрт тебя подери, Вите тоже было пятнадцать. Даже имена совпадали. Но почему-то проводимая параллель не пробуждала совесть. Наверное, потому, что Вика, в отличии от Вити, уже не была ребёнком. Нимфы детьми не бывают, они уже рождаются такими - с изогнутыми длинными ресницами и чуть припухлыми щёчками, с какой-то неуловимой грацией в движениях и томностью в глазах... А глаза тёплые, как растопленный шоколад. И ведь не пил же растопленного шоколада никогда, аллергии боялся, а вот не идёт в голову ничего другого, хоть убейся...
- Александр Юрьевич, а я целоваться не умею, - сказала она через месяц.
Вздрогнул. На лице не отобразилось ничего, но от её глаз наверняка не укрылось. Они очень быстро привыкли к тому, что видят эмоции друг друга как на ладони – такой он, внутренний свет...
- В твоём возрасте я тоже не умел.
- Неправда. Вы слишком красивый, - Вика смеялась. – Вы точно девочкам нравились.
- Ну, может, и нравился. Так ведь и у тебя недостатка в кавалерах нет?
- Недостатка нет, но я не хочу просто так. С кем попало.
- А с кем хочешь? – Опасно, ой, опасно, но если уж погибать, так с музыкой...
Мягкий взгляд из-под ресниц. Губы чуть тронуты прозрачным блеском, изгибаются в тихой улыбке... Пропал, пропал. Пой песню падения, Александр Прекрасный, пой!
Её можно споить красным вином – она пьянеет после первого же бокала, и глаза разгораются ещё ярче, а смех уже не просто звенит, он отдаётся нервной дрожью в коленях, в низу живота, в голове... Перед глазами – марево, и поди разбери, от алкоголя или от чего-то ещё. Её можно осторожно уложить на разобранную постель и целовать долго-долго, пока не закружится голова. Она и вправду не умеет. И от этого поцелуй кажется ещё более пряным. Неловкие руки, пролитое на простыню вино – Вика смотрит на расплывающееся по белой ткани багровое пятно со странным восторгом. Говорит, что утром работники гостиницы решат, будто здесь кого-то резали. Слово «резали» отдаётся сладкой истомой во всём теле – хочется чего-то острого, непонятного... чего именно? Александр не знает, поэтому он просто склоняется над ней и снова её целует. Всё будет именно так. На обагрённых простынях. В полутьме. В полубреду. Так – правильно. Так – нужно.
Она закрывает глаза. Она едва не плачет. И свет, тончайший, серебристый, расплывается по комнате, отражается в хрустальных стенках бокалов... Волосы Вики, разметавшиеся по подушке, похожи на змей Медузы Горгоны, и на губах застывает «имя тебе – Смерть», но срывается с этих губ почему-то только нечленораздельный стон... Александр не знает, хорошо ему или плохо, он просто видит сны наяву, он пьёт её внутреннее сияние, покуда хватает сил и дыхания. Кричи, моя радость. Кричи. Вот так, чтобы светящиеся мушки заплясали в воздухе. Знаешь, что я дарю тебе? Это дивный дар – видеть свет, но тсс, тсс, пусть это будет нашим секретом... И она обвивает его руками, и обессиленная, бледная, шепчет «имя тебе – Смерть...», а может быть, ему кажется... ах, бедная его затуманенная голова!
Он знал, что будет дальше. И если быть по-настоящему честным с самим собой – он знал это ещё в тот момент, когда из темноты на улице выступила тонкая фигурка девочки, написавшей для него стихи. Можно оправдываться и говорить, что так было предопределено – какой смысл сопротивляться течению? Тем более, если ты знаешь, что будет в конце. Головная боль. Кровь на простынях, её кровь, едва различимая на тёмно-алом фоне. Это уже не стереть. Кровь и вино, вино и страсть. Это как строчки из пьесы. Потому что люди так не живут. Во всяком случае, не такие, как они.
В самом деле – господа, а напишите-ка про нас пьесу! Герои колоритны, сюжет относится к категории вечных. Стареющий актёр (ой, да ладно, нечего на себя напраслину возводить, сорок два года – ещё не старость для мужчины) соблазняет беззаветно влюблённую в него хрупкую девочку с хрустальной душой, предавая при этом семью. Какой драматизм! Ах, как это можно сыграть! Зрители будут рыдать, - сперва от жалости к несчастному ангелочку, потом из-за сочувствия к страдающему от угрызений совести актёру... Пожалуй, это могло бы быть его последней звёздной ролью... Александр уткнулся лицом в подушку, надеясь задохнуться и умереть. Ему было плохо. Чертовски плохо. Но он ведь знал наперёд, как всё это будет, и был готов...
Вот только головная боль в его планы не входила.
Прохладная рука осторожно коснулась его затылка.
- Алекса... Саша? Ты в порядке?
- Нет. Я умираю, - сдавленно простонал он в подушку.
- От этого не умирают, - тихо рассмеялась она.
- Значит, я буду первым. Послушай, Вика... Ты девочка очень хорошая. И талантливая. Стихи, правда, хреновые пишешь, но дело не в этом. Не поэт ты, но я чувствую в тебе свет. Понимаешь, свет. И тебе нужно просто самой осознать его и понять, куда этот свет тебя должен привести. Ты справишься, ты умненькая... Но Вика, ты понять должна. Мы, люди с искрами внутри, друг к другу притягиваемся. Нас влечёт со страшной силой...
- Я знаю, - грустно сказала Вика, продолжая поглаживать его затылок. – Сейчас ты скажешь, что у тебя есть жена и сын. Можешь не рассказывать, мне всё известно. Я не маленькая девочка, я всё понимаю. И я знала, что так всё и будет...
Александр ощутил, как дёрнулась внутри сияющая нить, которая тянулась от её души к его душе.
- Люди с искрами внутри... Саша, я сейчас плакать буду. Ты только не злись и меня не утешай, я поплачу и перестану, хорошо?
- Хорошо, - хрипло сказал он. – Плачь.
Александру Юрьевичу Скворцову, замечательному актёру, проработавшему в своём театре большую часть своей жизни, исполнялось пятьдесят лет. Юбиляр, чуть-чуть поседевший и исхудавший, однако ещё не утративший холодной, породистой красоты, принимал гостей, сидя в кресле. Он объяснял это невыносимыми болями в ноге, - «падагра, должно быть... ». Однако кое-кто из гостей шептался о том, что Скворцов на репетиции умудрился едва ли не проткнуть себе ногу реквизитной шпагой. Которой, нужно заметить, и порезаться-то было трудно... Впрочем, всё это было совершенно неважно. Праздник, на который было созвано множество деятелей искусства, коллег-актёров, режиссёров и просто старых друзей, удался на славу.
Юбиляру дарили ручки с золотыми перьями, бутылки дорогого алкоголя и сборники сочинений классиков. А театральный режиссёр Ивлёв-Шатаев, который работал со Скворцовым со времён молодости, принёс ещё кое-что в качестве подарка.
- Девица... просила лично в руки. Молодая такая, на птичку похожа. Никитенко её фамилия... Седина в бороду, бес в ребро, да, Шурик? – Ивлёв-Шатаев понимающе усмехнулся, предварительно убедившись, что поблизости нет жены Александра
- Да ну тебя, мне такие штучки уже как-то и не к лицу. Не знаю я никакой Никитенко... – Скворцов взял в руки тонкую книжицу в бледно-голубой обложке. На ней красовалось изображение то ли восходящего, то ли садящегося солнца, а сверху он, прищурившись, разглядел имя автора и название книги. «Никитенко Виктория. Свет внутри».
Сердце ёкнуло. Совсем как тогда. Совсем как несколько лет назад, когда к нему пришла маленькая девочка с глазами тёплыми, как шоколад.
«Есть необычайная, дивная сила в некоторых людях. Есть то, что мы привычно называем божьей искрой, даже не подозревая, насколько верно это определение. Людей, наделённых этим светом, влечёт друг к другу непреодолимо...»
Читать дальше он был не в силах, но и закрыть книгу не мог. Взгляд скользнул по внутренней стороне обложки, там, где красовались несколько строк, написанных от руки.
«Если бы не вы, Александр, этой книги бы не было. И меня такой, какая я сейчас, пожалуй, тоже не было бы. Наша встреча, что бы кто ни говорил, была предопределена судьбой. Всё, что ни делается – всё к лучшему...»
- Всё, что ни делается, - к лучшему, - тихо произнёс он вслух и закрыл книгу. Скворцов уже знал: когда все гости разойдутся, и Лена, утомлённая хлопотами, ляжет спать, он поднимется к себе. Там, наверху, он достанет старый томик Блока и среди его страничек отыщет сложенный вчетверо листочек бумаги...
Заявка звучала так: "Гамлет/Есенинка, следовательно, гет. х) Рейтинг - R. Он старше лет на тридцать, женат, дети - её ровесники. Она - юная, практически нимфетка. Жуткая кипучая смесь флаффа и ангста, моральные самоистязания, психоделика, пронзительный эстетизм и извращённый аристократизм. Но пусть всё закончится хорошо. Вот.))"
Автор не уверен, насколько хэппи получился энд, однако он стремился к этому.
Название: Свет внутри
Автор: Сон в белую ночь
Бета: отсутствует
Фэндом: ориджинал
Рейтинг: R
Пейринг: ЭИЭ/ИЭИ
Предупреждения: отношения с несовершеннолетними
От автора: о жизни закулисья автор знает лишь понаслышке, поэтому заранее просит прощения за возможные неточности)
Свет внутри
А как всё хорошо начиналось! В тот золотистый, напоённый предчувствием лета вечер было трудно представить, чем всё в итоге обернётся. Он был в ударе. Он играл на полную мощь, и его сознание будто бы раздваивалось – одна часть, поглощённая нестерпимо яркими эмоциями, упивалась игрой, а вторая следила за реакциями зрителей. Ему не нужно было смотреть в зал, чтобы знать, что там происходит. Все глаза были устремлены на него, и в них светилась искренняя, взаправдашняя боль. О да, он добивался своего. В который уже раз. Сегодня они опять будут плакать над ним.
И они плакали, когда его герой с молчаливой мукой на лице подносил к виску пистолет и после резкого хлопка из-за кулис медленно оседал на пол. Они плакали всерьёз, горько и светло. Именно так, как должны были. Он забывал про натирающий под мышками костюм, про жёсткий, царапающий кожу воротник. Он не зря ел свой хлеб, ой, не зря... Это был хороший спектакль и хороший вечер. И потом, в гримёрке, сдирая с себя ненавистный сценический костюм, разве мог он предположить, что этот светлый вечер станет для него началом конца?
Нет, не мог. Но предчувствие – было. Оно жило до поры до времени в уголке подсознания, где его заглушали другие, куда более яркие и отчётливые чувства – маленькая серая мышка, точащая зубки о дерево... Позже он вспомнит и признается себе – было. И, по хорошему, надо было к нему прислушаться. Но он с мазохистским упорством выбирал из нескольких возможных путей наихудший – сколько он себя помнил...
- Александр Юрьевич? – К нему обращаются уважительно, чтобы не сказать – подобострастно. Как же, звезда театра... Крысы. Только и знают, что обсуждать за спиной, с кем он спал в молодости, чтобы попасть сюда... Лебезят. Фальшивят...
- Что там такое? Букеты? Положите на стул, я жене заберу.
- Какие-то девушки к вам пробраться пытаются... Пустить?
Александр легонько фыркнул, откладывая в сторону тампон с остатками грима. Разгримированный, он выглядел совсем иначе – старше, проще, но в то же время красивее. Вот только сам он этого не замечал, и лишь кривился, рассматривая лучистые морщинки около глаз и не столь идеальную, как ему хотелось бы, кожу...
- Пусть подождут. Всё равно на выходе полезут с автографами, ничего с ними не случится.
Бросив взгляд на небрежно сваленные на стуле букеты, он заметил в одном из них сложенный бумажный прямоугольничек. Письмо, значит... Вот этого жене видеть не следовало. Она, конечно, понимала, что это издержки профессии и лишний показатель успешности мужа как актёра. И даже шутить на эту тему пробовала. Но он-то чувствовал её тщательно скрываемую боль и ревность – а ну как соблазнится двадцатилетней шлюшкой, сама-то далеко уже не красавица... А Александру такая боль в чужих глазах была ни к чему. Совершенно. Поэтому он вытащил письмо из букета, попутно уколов руку и тихо зашипев с досады, и развернул.
«Ты знаешь, я знаю,
Лучи каких звёзд
В глазах твоих отражаются.
Пылая, сгорая,
В безумии слёз,
Они каждый раз возрождаются...»
Александр улыбнулся. Снова – глупые девичьи стихи, банальные, наивные, искренние... Он любил такие стихи. Ему нужно было это как воздух, и он никогда не смог бы объяснить этого жене. Потому что – как объяснить это ощущение отклика, безмолвного обмена энергией, когда эмоции циркулируют в воздухе? Когда ты смеёшься – и смеются все, плачешь – и все вытирают невольные слёзы? Это было необходимо. Это было правильно.
Письмо следовало выбросить. Но Александр почему-то начал рассеянно шарить по карманам пиджака, раздумывая, куда можно спрятать, чтобы Лена не наткнулась по случайности. Она всегда сама стирала его одежду. В кармане он нашёл дырку и позавчерашний леденец. Поморщился. Кинул леденец в дальний угол, а письмо сунул в другой карман. Не забыть бы убрать куда-нибудь, когда придёт домой...
Из театра он выскользнул с чёрного хода. Встречи с поклонницами не хотелось. Он любил их, действительно любил – но только тогда, когда он был на сцене, а они – в зале. Тогда каждая из них превращалась в крошечный сосудик, который он щедро наполнял светом и откуда черпал вдвойне. А вблизи... Вблизи его непременно хотели пощупать, приобнять, чмокнуть в щёку, - и дома Александр, брезгливо морщась, оттирался мочалкой докрасна. Чужие руки и губы казались грязными, неприятными. Они же до этого теми самыми руками обувь надевали и кошек на улице гладили, бррр...
- Александр... Юрьевич? – Из темноты появилась хрупкая фигурка. И здесь достали, мелькнуло у него в голове. Но девушка, к счастью, была только одна. Судя по голосу – совсем юная.
- Да, деточка, да. Чего душенька твоя желает? Автограф? Давай сюда свою бумажку, и Александр Юрьевич пойдёт бай-бай...
- Мне не автограф.
Лица в полумраке дворика было не видно, но голосок был приятный, отметил он про себя.
- А что тогда?
- Я вам стихи передала... Вы, может быть, не прочитали... Там толпа собралась у главного входа, вас ждут. А я сразу поняла, что вы оттуда не пойдёте, и сюда пошла. Внутренний голос подсказал... Я не хочу с толпой. Я хочу с вами, лично, глаза в глаза... Вы моим рыцарем стали, вы знаете?
- Я прочитал, - негромко сказал он и поразился, насколько устало звучал его голос. Неужели он и вправду так вымотался? Наверное, стоило всё-таки поесть с утра, потому что Александр вдруг обнаружил, что подозрительно кренится в сторону. – Плохие стихи. Мне понравились.
Несколько секунд она молчала, потом прыснула серебристым, обволакивающим смехом.
- Я так и знала, что вы это скажете... А знаете, что? Вы мне приснились. То есть я тогда ещё не знала, что вы – это вы. А потом, через несколько дней, меня мальчик в театр позвал. Знал, что я театр люблю, хотел голову закружить поскорее. Как будто бы я не вижу, что ему надо... – Снова искры смеха в темноте, печально-сладкого. Александру вдруг страшно, невыносимо захотелось напиться этим смехом допьяна, впитать его в себя, весь, весь... – А я вас увидела. Судьба, значит. Я сразу поняла, что судьба. У меня никогда ещё так не было.
Он хотел сказать: деточка моя, тебе ведь, кажется, ещё и шестнадцати нет. Деточка моя, в твоей жизни будет ещё столько «перстов судьбы», что коллекция наберётся. Деточка моя, я уважаю твои чувства, я ими питаюсь как актёр, спасибо тебе, а теперь ступай домой, пока родители волноваться не начали. Всё это он хотел сказать, но серебряный смех – победил.
Александр всю жизнь ругал себя за слабоволие. И всю жизнь – безрезультатно. Но в тот раз это не было просто похотью. В тот вечер – точно ещё не было. Потому что родилось новое, светлое, переливающееся; и это было то, чему он служил, и то, из чего он состоял. Внутренний свет. Актёр подчиняет себе свет, свет подчиняет себе актёра. Что было раньше – курица или яйцо? Чёрт с ним, чёрт с ним со всем... Кто ещё, кроме неё, мог понять? Кто мог понять?..
У неё оказались мягкие волосы, цвета кофе с молоком. Александр в жизни не пил кофе с молоком, он вообще кофе не пил, считая, что у него высокое давление и больное сердце. Но её волосы по-другому назвать не получалось, иные слова не шли на ум. А ещё они вились колечками, он наматывал их на палец, а она смотрела и смеялась. Она часто смеялась, и её смех грел душу. Александр целовал её волосы, - пока только волосы, - и в груди что-то замирало от нежнейшего звона колокольчиков. Проклятые колокольчики, в чашке с чаем – дурман. Мы состоим из света, солнышко, понимаешь? Мы состоим из слёз и смеха... Ты знаешь, о чём я? Ты понимаешь меня? И она улыбалась, и говорила: понимаю.
Они сидели по выходным в тихой кафешке, пили зелёный чай с липой. Вика, - её звали Вика, Виктория, как какую-нибудь древнюю царицу с золотым жезлом в руках, - пускала солнечных зайчиков. Она ловила их маленьким зеркальцем из своей косметички и заставляла округлые блики прыгать по стенам. Александр сказал однажды, что каждый солнечный зайчик – это улыбка солнца. Это было банально, на такое велись только глупые школьницы, а Вика не была глупой. Она тут же сообщила об этом и пустила солнечного зайчика ему на нос. Оба рассмеялись. Заяц запрыгал по стене, вырисовывая странные иероглифы. Мог ли Александр тогда прочитать их? Мог ли он хотя бы тогда прислушаться к тихому голосу, который твердил – остановись, это добром не кончится? Безусловно, мог. Но он всегда выбирал наихудший вариант из всех возможных.
Ей было пятнадцать лет. По крайней мере, она сама так сказала. А на самом деле? Десять? Триста с копейками? Так, по глазам, и не разберёшь. Потому что в глазах – свет и тьма, и мудрость странная, которой там вообще быть не должно, и наивность такая детская, что хочется... хочется... а просто хочется, вот и всё. Из головы почему-то напрочь вылетало то, что дома – Лена и Витя... чёрт тебя подери, Вите тоже было пятнадцать. Даже имена совпадали. Но почему-то проводимая параллель не пробуждала совесть. Наверное, потому, что Вика, в отличии от Вити, уже не была ребёнком. Нимфы детьми не бывают, они уже рождаются такими - с изогнутыми длинными ресницами и чуть припухлыми щёчками, с какой-то неуловимой грацией в движениях и томностью в глазах... А глаза тёплые, как растопленный шоколад. И ведь не пил же растопленного шоколада никогда, аллергии боялся, а вот не идёт в голову ничего другого, хоть убейся...
- Александр Юрьевич, а я целоваться не умею, - сказала она через месяц.
Вздрогнул. На лице не отобразилось ничего, но от её глаз наверняка не укрылось. Они очень быстро привыкли к тому, что видят эмоции друг друга как на ладони – такой он, внутренний свет...
- В твоём возрасте я тоже не умел.
- Неправда. Вы слишком красивый, - Вика смеялась. – Вы точно девочкам нравились.
- Ну, может, и нравился. Так ведь и у тебя недостатка в кавалерах нет?
- Недостатка нет, но я не хочу просто так. С кем попало.
- А с кем хочешь? – Опасно, ой, опасно, но если уж погибать, так с музыкой...
Мягкий взгляд из-под ресниц. Губы чуть тронуты прозрачным блеском, изгибаются в тихой улыбке... Пропал, пропал. Пой песню падения, Александр Прекрасный, пой!
Её можно споить красным вином – она пьянеет после первого же бокала, и глаза разгораются ещё ярче, а смех уже не просто звенит, он отдаётся нервной дрожью в коленях, в низу живота, в голове... Перед глазами – марево, и поди разбери, от алкоголя или от чего-то ещё. Её можно осторожно уложить на разобранную постель и целовать долго-долго, пока не закружится голова. Она и вправду не умеет. И от этого поцелуй кажется ещё более пряным. Неловкие руки, пролитое на простыню вино – Вика смотрит на расплывающееся по белой ткани багровое пятно со странным восторгом. Говорит, что утром работники гостиницы решат, будто здесь кого-то резали. Слово «резали» отдаётся сладкой истомой во всём теле – хочется чего-то острого, непонятного... чего именно? Александр не знает, поэтому он просто склоняется над ней и снова её целует. Всё будет именно так. На обагрённых простынях. В полутьме. В полубреду. Так – правильно. Так – нужно.
Она закрывает глаза. Она едва не плачет. И свет, тончайший, серебристый, расплывается по комнате, отражается в хрустальных стенках бокалов... Волосы Вики, разметавшиеся по подушке, похожи на змей Медузы Горгоны, и на губах застывает «имя тебе – Смерть», но срывается с этих губ почему-то только нечленораздельный стон... Александр не знает, хорошо ему или плохо, он просто видит сны наяву, он пьёт её внутреннее сияние, покуда хватает сил и дыхания. Кричи, моя радость. Кричи. Вот так, чтобы светящиеся мушки заплясали в воздухе. Знаешь, что я дарю тебе? Это дивный дар – видеть свет, но тсс, тсс, пусть это будет нашим секретом... И она обвивает его руками, и обессиленная, бледная, шепчет «имя тебе – Смерть...», а может быть, ему кажется... ах, бедная его затуманенная голова!
Он знал, что будет дальше. И если быть по-настоящему честным с самим собой – он знал это ещё в тот момент, когда из темноты на улице выступила тонкая фигурка девочки, написавшей для него стихи. Можно оправдываться и говорить, что так было предопределено – какой смысл сопротивляться течению? Тем более, если ты знаешь, что будет в конце. Головная боль. Кровь на простынях, её кровь, едва различимая на тёмно-алом фоне. Это уже не стереть. Кровь и вино, вино и страсть. Это как строчки из пьесы. Потому что люди так не живут. Во всяком случае, не такие, как они.
В самом деле – господа, а напишите-ка про нас пьесу! Герои колоритны, сюжет относится к категории вечных. Стареющий актёр (ой, да ладно, нечего на себя напраслину возводить, сорок два года – ещё не старость для мужчины) соблазняет беззаветно влюблённую в него хрупкую девочку с хрустальной душой, предавая при этом семью. Какой драматизм! Ах, как это можно сыграть! Зрители будут рыдать, - сперва от жалости к несчастному ангелочку, потом из-за сочувствия к страдающему от угрызений совести актёру... Пожалуй, это могло бы быть его последней звёздной ролью... Александр уткнулся лицом в подушку, надеясь задохнуться и умереть. Ему было плохо. Чертовски плохо. Но он ведь знал наперёд, как всё это будет, и был готов...
Вот только головная боль в его планы не входила.
Прохладная рука осторожно коснулась его затылка.
- Алекса... Саша? Ты в порядке?
- Нет. Я умираю, - сдавленно простонал он в подушку.
- От этого не умирают, - тихо рассмеялась она.
- Значит, я буду первым. Послушай, Вика... Ты девочка очень хорошая. И талантливая. Стихи, правда, хреновые пишешь, но дело не в этом. Не поэт ты, но я чувствую в тебе свет. Понимаешь, свет. И тебе нужно просто самой осознать его и понять, куда этот свет тебя должен привести. Ты справишься, ты умненькая... Но Вика, ты понять должна. Мы, люди с искрами внутри, друг к другу притягиваемся. Нас влечёт со страшной силой...
- Я знаю, - грустно сказала Вика, продолжая поглаживать его затылок. – Сейчас ты скажешь, что у тебя есть жена и сын. Можешь не рассказывать, мне всё известно. Я не маленькая девочка, я всё понимаю. И я знала, что так всё и будет...
Александр ощутил, как дёрнулась внутри сияющая нить, которая тянулась от её души к его душе.
- Люди с искрами внутри... Саша, я сейчас плакать буду. Ты только не злись и меня не утешай, я поплачу и перестану, хорошо?
- Хорошо, - хрипло сказал он. – Плачь.
Александру Юрьевичу Скворцову, замечательному актёру, проработавшему в своём театре большую часть своей жизни, исполнялось пятьдесят лет. Юбиляр, чуть-чуть поседевший и исхудавший, однако ещё не утративший холодной, породистой красоты, принимал гостей, сидя в кресле. Он объяснял это невыносимыми болями в ноге, - «падагра, должно быть... ». Однако кое-кто из гостей шептался о том, что Скворцов на репетиции умудрился едва ли не проткнуть себе ногу реквизитной шпагой. Которой, нужно заметить, и порезаться-то было трудно... Впрочем, всё это было совершенно неважно. Праздник, на который было созвано множество деятелей искусства, коллег-актёров, режиссёров и просто старых друзей, удался на славу.
Юбиляру дарили ручки с золотыми перьями, бутылки дорогого алкоголя и сборники сочинений классиков. А театральный режиссёр Ивлёв-Шатаев, который работал со Скворцовым со времён молодости, принёс ещё кое-что в качестве подарка.
- Девица... просила лично в руки. Молодая такая, на птичку похожа. Никитенко её фамилия... Седина в бороду, бес в ребро, да, Шурик? – Ивлёв-Шатаев понимающе усмехнулся, предварительно убедившись, что поблизости нет жены Александра
- Да ну тебя, мне такие штучки уже как-то и не к лицу. Не знаю я никакой Никитенко... – Скворцов взял в руки тонкую книжицу в бледно-голубой обложке. На ней красовалось изображение то ли восходящего, то ли садящегося солнца, а сверху он, прищурившись, разглядел имя автора и название книги. «Никитенко Виктория. Свет внутри».
Сердце ёкнуло. Совсем как тогда. Совсем как несколько лет назад, когда к нему пришла маленькая девочка с глазами тёплыми, как шоколад.
«Есть необычайная, дивная сила в некоторых людях. Есть то, что мы привычно называем божьей искрой, даже не подозревая, насколько верно это определение. Людей, наделённых этим светом, влечёт друг к другу непреодолимо...»
Читать дальше он был не в силах, но и закрыть книгу не мог. Взгляд скользнул по внутренней стороне обложки, там, где красовались несколько строк, написанных от руки.
«Если бы не вы, Александр, этой книги бы не было. И меня такой, какая я сейчас, пожалуй, тоже не было бы. Наша встреча, что бы кто ни говорил, была предопределена судьбой. Всё, что ни делается – всё к лучшему...»
- Всё, что ни делается, - к лучшему, - тихо произнёс он вслух и закрыл книгу. Скворцов уже знал: когда все гости разойдутся, и Лена, утомлённая хлопотами, ляжет спать, он поднимется к себе. Там, наверху, он достанет старый томик Блока и среди его страничек отыщет сложенный вчетверо листочек бумаги...
URL записи
@темы: ИЭИ (Есенин), ЭИЭ (Гамлет), общее: творчество, отношения: зеркальные